Полка «Медузы»

Александр Горбачев:

Подробный рассказ о том, как Вальтер Беньямин, Теодор Адорно, Герберт Маркузе и их последователи стали одним из важнейших мыслителей современности. Интереснее всего — биографические обстоятельства: от мелких деталей (Адорно очень любил бегемотов) до важных сюжетов, во многом определивших философию геров книги — скажем, почти все первое поколение Франкфуртской школы так или иначе сопротивлялось прагматическому капитализму собственных родителей, зажиточных европейских евреев конца XIX века. Дальше — тоже мощно: становится яснее, как и почему идеи Школы менялись вследствие прихода Гитлера власти или, допустим, триумфа поп-культуры. Иногда автор слишком увлекается пересказом чужих идей и немного начинает разговаривать сам с собой, но вообще — полезное чтение, если хочешь устаканить в голове развитие постмарксизма от Хорхаймера до Хабермаса.

Александр Поливанов:

«Петровы в гриппе» у меня не пошли настолько, что я написал рецензию сюда, не дочитав ее до конца (каюсь) — и чтобы искупить вину, решил прочитать и «Отдел». С предвкушением такой же тоски — и обманулся. Неторопливое и точное описание быта (где другому писателю хватит фразы «он вышел покурить», Сальникову может не хватить страницы) как нельзя лучше подходит к хоррорному сюжету романа — то есть жутко становится не от самих зверств и убийств (немногочисленных), а от того, с какой будничной простотой они описаны. Дочитывал эту книгу в последние дни 2018-го — и мечтал оставить этот мрак там же, в прошлом году, но чуть-чуть не успел.

Александр Поливанов:

Роман, который я стал считать, увидев, что его перевела Настя Завозова. Очень легкий, очень про Америку 60-х, но чуть более лихо закрученный по сюжету, чем может показаться сначала; с несколькими трудными для переводчика задачками (как, например, перевести группировку greasers, если ее этимология — от марки геля для волос: Для фильма Копполы 80-х его перевели как «бриолинщики», у Завозовой — «грязеры», я так понимаю, существует еще вариант «гризеры»)

Александр Поливанов:

Главная книга года для меня, совершенно оглушительный какой-то роман, оставивший меня в недоумении, дискомфорте и желании поговорить, о ком я только что прочитал. Там в центре повествования удивительный персонаж — последователь Ганди, толстовец, религиозный фанатик с признаками начинающегося психического расстройства; он колесит по Америке, продавая книги — и в конце концов разочаровываясь в боге. И по ходу романа все никак не удается поймать автора за хвост — он этому герою сопереживает? нет. Сочувствует? нет Завидует? точно нет; кажется, он вместе с ним сходит с ума.

Александр Поливанов:

Когда начинал читать книжку, очень боялся, что у меня в худшую сторону изменится отношение к Олегу Навальному — все-таки одно дело шутки и рисуночки, а другое — книжка на много сотен страниц, где надо и структуру держать, и не слишком глумиться, и не жалеть себя. У Навального получилось — отличная книга, читается как один большой рассказ. Абсурдное чувство юмора и злость на бессмысленность мироздания автора не покидают — и не изменяют ему.

Александр Поливанов:

Книга о послереволюционном Крыме, которую, конечно, надо было прочитать лет 10–15 назад, но что делать. Решил «взять» ее в отпуск по двум причинам — во-первых, хотелось, чтобы само слово «крым» хоть немного очистилось от ассоциаций последних четырех лет (получилось!), во-вторых, мой дедушка родился в Симферополе в 1918 году — при не самых понятных обстоятельствах, мне хотелось побольше контекста (почти не получилось). Книга Шмелева жуткая, страшная, но все-таки из тех, что назовешь скорее «важными», чем «интересными»; на сотни страниц в ней одна эмоция — голодной безнадежности, лютого озверения людей, которые еще совсем недавно вполне себе гармонично с друг другом уживались. И никакого просвета, никакого даже намека на возможное изменение — все рухнуло, цивилизация уничтожена.

Александр Поливанов:

Когда я первый раз читал «Анну Каренину» я не заметил, что она в двух томах, думал, что в одном. И вот он подходит к концу, подходит к концу, а Каренина все никак не бросается под поезд. Наконец, последняя страница прочитана, Каренина жива — и умом-то я понимал, что, наверное, должен быть второй том, — но краешком сознания все-таки подумал: «Наврали!»

На этот раз случилась похожая история: на букмейте АК тоже в двух томах, и тоже я думал, что роман вдвое меньше. Первый том абсолютно гениальный, образцовая литература, главный роман на русском языке в моем личном рейтинге (ну по крайней мере, сейчас) —выточенная композиция, точные описания, сложные ходы и параллели, пересечения. Второй не такой мощный, не такой плотный, Толстой, как и в «Войне и мире» не заканчивает, не ставит точку — а пишет дополнительный эпилог про Левина.

Но как же выстроены сцены в первом томе! Бал Кити, на котором она должна сиять и проваливается, а потом, через половину тома, скачки Вронского, на которых он должен сиять и проваливается — и оба раза невольной виной тому Каренина; как медленно и постепенно вливается в роман тема смерти, через попытку самоубийства Вронского, через брата Левина, через саму Каренину.

Еще одна штука, которую заметил на этот раз и которую, наверное, все уже давно знает — как нелюбовь Толстого к Вронскому сказывается на описаниях — у АК есть внутренний голос, у Кити есть, у Левина есть, а вот Вронский описывается чаще всего со стороны, с помощью поступков, а не мыслей. Иногда Толстому нужно даже вставить новых героев, чтобы описать Вронского через них (художника в Италии, например)

Александр Горбачев:

Когда я учился в университете, Андрей Леонидович Зорин читал у нас историю литературы XVIII века. С каждым годом понимаю, как же мне повезло учиться у одного из лучших российских гуманитарных ученых в этом веке. Лишний раз убедился в этом, прочитав эту книжку. Формально это пристальный анализ дневника Андрея Тургенева — юноши из хорошей дворянской семьи, много переживавшего из-за любви и секса и умершего (не в последнюю очередь от переживаний), когда ему было всего 22 года. В реальности — очень убедительное объяснение того, как культура определяет то, как мы живем и чувствуем, и как бывает сложно любить и думать тем, кто оказывается на сломе культурных эпох. Зорин мимоходом упоминает, что в постмодерную эпоху эмоции начинает определять не только литература и кинематограф, но и СМИ — интересно теперь почитать что-нибудь и про это. Ну и еще любопытная деталь: пока Андрей Тургенев вел дневник, у России в результате дворцового переворота сменился император — но Тургенев куда больше был увлечен Гете, Лафатером и Карамзиным: он не упоминает об этом, кажется, вообще. Как минимум в этом двадцатилетние за 200 с лишним лет не очень изменились.

Александр Поливанов:

Запоздало прочел «Шапку» Войновича и понял, что все-таки предвзято отношусь к «профессиональным сатирикам»: будь то Салтыков-Щедрин, Войнович или, прости господи, Шендерович. Вроде все на месте, временами по-настоящему смешно, ритм бодрый, есть несколько неожиданных мест — но насколько же легче и изящнее писать про то же (литературный быт позднего совка) получалось у Довлатова. И еще этот сюжет с вопиюще очевидным гоголевским подтекстом («шапка=шинель»)... В некрологе Войновичу на Медузе Денис Драгунский писал, что умер настоящий старый писатель — и вот да, в «Шапке» этот «старый писатель», писатель (анти)советской школы очень хорошо чувствуется.

Александр Поливанов:

23 истории про молодых женщин, живущих в 1980-е, но рассказанные из 2010-х (это подчеркивается даже лексикой — например, использованием слова «адский» в современном значении). Даже не истории — очень часто рассказы обрываются ни на чем, повествование не «закрывается», в нем нет «героев» и «подлецов», добро не побеждает зло, ружье не стреляет в пятом акте. Это скорее зарисовки из 80-х, написанные для тех, кто в эти 80-е либо не жил, либо жил, но основательно позабыл. Самое интересное в книге, пожалуй, не героини, а рассказчик — выросший Лева из «Детства Левы» того же автора, который на фоне этих женщин как-то даже не живет, а находится, наблюдает за ними со стороны, недотепа, которого все время все посылают то за вином, то за штопором, и он из этого своего недотепства видит что-то такое, что незаметно остальным.

Александр Поливанов:

«Мой глупый земляк Солоухин зовет вас в лес соленые рыжики собирать. Да плюньте вы в его соленые рыжики, займемся лучше икотой». Этой цитатой из «Москвы-Петушков» долгое время исчерпывающе описывались мои отношения с так называемой "деревенской прозой", но вот сейчас исправляюсь. «Прощание с Матерой» — отлично выстроенная, с блестящей нагнетающей концовкой (а это редкость) проза, герои выпуклые и запоминающиеся, позиция автора — недидактическая; в общем, настоящая литература. Что-то спустя 40 лет после первой публикации кажется странным, что-то — наивным (вся линия с хозяином острова), что-то — написанным ради того, чтобы употребить редкое слово, но это совсем никакие не «соленые рыжики»

Александр Поливанов:

Роман Фредрика Бакмана очень сложный и очень простой для чтения одновременно. Сложный — потому что надо следить за постоянно расширяющимися сюжетными линиями так, что к середине книжки немного теряешь ориентиры. Простой — потому что автор навязчиво проговаривает нам несколько тезисов и пользуется одними и теми же стилистическими приемами — как будто хочет что-то втолковать. Это книга, где главной героине семь лет, но при этом роман явно не для детского и, возможно, и не для юношеского чтения — но при этом вроде бы как и не для взрослых тоже. В общем, безусловный бестселлер, к тому же, кажется, очень прилично переведенный, но который не хочется рекомендовать.

Александр Поливанов:

Читал «Кысь» что-то типа в 11 классе, теперь вот решил перечитать, и удивительное дело: Первая часть показалась страшно затянутой, такой, которую автору очень интересно писать, а читателю очень скучно читать; а вторая — там где главный герой превращается в Санитара — бодрой, захватывающей, многогранной. В каком-то смысле эта вторая часть — осмысление и похороны 1990-х; вот, положим, гласность дала вам в руки старую культуру, так вы же ей все равно воспользоваться не сможете, а сделаете все еще только хуже.

Александр Поливанов:

Первый за долгое време роман, который я читал с утилитарной целью — понять что-то про страну (Голландию), в которой я только что побывал в первый раз в жизни и от которой остался в восхищенной заинтересованности. И поначалу получил то, что хотел — убедился, что в современной литературе голландцы, как и многие другие европейцы, пытаются осмыслить проблемы миграции, расовой дискриминации и позитивной дискриминации, отношений с соседями (в данном случае — с французами), «нормальности» (в смысле психологии); подтвердил догадку, что в коллективной голландской памяти Вторая мировая занимает существенное место (такого количества разнообразных памятников жертвам войны я нигде в Западной Европе не видел). Но потом все это отошло на второй план, а на первый вышел мастерски развернутый сюжет и главный вопрос, который Кох ставит перед читателями — в чем мы должны признаваться публично, а какие «грехи» скрывать ради семейного счастья (NB: речь не про измены, несмотря на «грехи» в кавычках); на какие преступления можно пойти ради детей. Читается на одном дыхании.

Александр Горбачев:

Написать о войне интересно — очень сложная задача, и эта книга с ней скорее не справляется: если вы не увлечены боевой стратегией и тактикой, продираться сквозь описания боев и маршей будет сложновато. Тем не менее, труд все-таки полезный, потому что рассказывает о не самом известном фронте Первой мировой — при том, что результаты сражений на этом фронте до сих пор нам аукаются (см. войну в Сирии, ИГИЛ, да и вообще положение дел на Ближнем Востоке). Кроме того, тут изложен контекст, в котором произошел геноцид армян, — и становится понятна политическая природа ультранасилия. А самое поразительное лично для меня — внятный и четкий рассказ про природу Первой мировой войны, из которого следует, что война эта была — по крайней мере, с нынешней моральной точки зрения — ну вот совсем бессмысленной. То есть если Вторая мировая хотя бы в процессе превратилась в битву с абсолютным злом, то эта книга хладнокровно описывает, как сотни тысяч человек гибли за геополитические интересы и имперские амбиции.

Александр Поливанов:

В университете я ходил на семинар «Литературный быт, литературная репутация», и при прочтении «Войны» не мог его не вспомнить. Я начал книгу об ужасах войны в Чечне в ночь «смерти» Бабченко, и сопереживал лирическому герою, проникся пафосом книги. Заканчивал я «Войну», когда Бабченко «ожил», и книга почти потеряла для меня интерес. Дело тут не в какой-то обиде на Бабченко, а в силе литературной репутации — если писатель обманул меня в своей настоящей жизни, то кто поручится, что все написанное им (даже много лет назад) — правда? Тем более что проверить я все равно не могу.
Возможно, что дело еще и вот в чем: вторая часть в книге намного слабее первой, где Бабченко максимально жесток по отношению к читателю и максимально искренен. Наверное, максимально искренен.

Александр Горбачев:

Основополагающая книга великого французского философа, способная всерьез поколебать представления о том, как устроен мир. Тезис о том, что весь мир вокруг нас и наше восприятие реальности так или иначе сконструированы определенными институтами и агентами, в 2018 году может показаться очевидным — но во-первых, книга писалась, когда он таковым не был, а во-вторых, тут важна конкретика. Фуко подробно и блистательно анализирует, как в XVIII-XIX веках в западных обществах появились современные институты уголовного права (и в первую очередь тюрьма) — и показывает, как через них общество пропитал новый, особенно внимательный типа власти и надзора; совсем огрубляя, то, что кажется правом, после прочтения Фуко начинает выглядеть как принуждение. Если еще проще: Фуко показывает, что привычная подростковая сентенция «школа — это тюрьма» — это не просто штамп, а буквально так и есть.

Александр Поливанов:

Удивительное дело: когда читал, был уверен, что книга написана где-то в 1870-е, и поэтому хотел написать всякие благоглупости об условной смелости романа, о сходстве с Салтыковым-Щедриным — и о том, что несмотря на все это, роман из XXI века читается старомодно, с большим количеством лишних деталей. А теперь вот взглянул на дату — 1856 год, это еще до (привожу в пример русскую литературу, потому что лучше разбираюсь) «Отцов и детей», «Преступления и наказания» и «Войны и мира»; другая эпоха совсем. В общем, в 1856 году эти лишние детали и какая-то, кхм, негибкость автора еще более понятны и объяснимы, а роман от этого еще более важный, и в общем понятно, почему его считают одним из величайших в XIX веке.

Александр Поливанов:

Это мой пятый Доктор Живаго. Очень хорошо помню все пять. Первый, прочитанный по необходимости, проглоченный и не понятый. Второй оставил после себя даже не разочарование, а злость («И это вы мне предлагаете считать лучшим романом XX века»?). На третий раз я почувствовал в повествовании, которое не касалось взаимоотношений людей, поэзию, но все еще не мог простить Пастернаку композиционных натяжек и всех этих «судеб скрещений». В четвертый раз я читал запоем — проезжая нужные станции метро, по получасу останавливаясь перед турникетами на выход, чтобы почитать подольше, сопереживая героям и положениям. И вот пятый. Говорят, что великую поэзию можно отличить по «душевной дрожи»; сложно читать роман, где эта дрожь может настигнуть на каждой третьей странице шестисотстраничной книги. Сильнее всего на этот раз — тоска по невосполнимо ушедшему времени и ушедшим людям: по тем, кто был умнее и гармоничнее, кто был тоньше организован и сложнее настроен, чем я.

Александр Поливанов:

Предисловие начинается с напоминания, что Зыгарь — не историк, а журналист, и это напоминание защищает автора от большинства нападок, с которыми хочется накинуться на автора, пока читаешь книгу. Задача Зыгаря, кажется, не в установлении "правды", а в том чтобы рассказать эту историю современным читателям, дав слово всем сторонам. В «Империя должна умереть» действуют «хипстеры», «русские оккупанты», «бомжи» и «несистемная оппозиция», писатели начала XX века друг друга «троллят» и оказываются в ситуации «постправды» (и в этом есть опасность, что ее язык устареет раньше, чем содержание), но в ней действительно мало самого Зыгаря (в основном, его авторская позиция дана в примечаниях и послесловии). Книга помогает «распрямить» представления о революции и вспомнить/узнать множество деталей, но как-то немножко обидно, если это — главная книга к 100-летию революции; оказалось, что современной России нужен нейтральный, спрямляющий углы учебник, а не новое полемическое высказывание.