Пытаясь проснуться

— …Все мы, дружок, подвержены старению. Только одни это скрывают, другие же с такой страстью бегут навстречу старости, что непременно попадают в беду. Ты, видно, из числа первых. По молодости лет ты не всегда можешь отличить правду ото лжи, добро от зла. И вообще в жизни много непонятного. К старости, дружок, ум проясняется, и тогда-то мы и понимаем многое. А то вот некоторые люди мечтают о том, что когда-нибудь ум у них прояснится. Не знаю, помогут ли тебе твои мечтания. Вернее всего, что не помогут. Ты попал в самую точку. Единственное, что я могу тебе сказать, это то, что мечты, дружок, должны быть иными, не столь приземленными. Сбудется мечта — и ты покойник. Не сбудется — сам виноват.

Если обратиться к конкретике того, что называют «текстурой», «тканью» литературного текста, то можно, пожалуй, сказать, что мои рассказы преисполнены отвращения к языку современной русской интеллигенции, к языку, чрезмерно культивирующему свою собственную адекватность, ясность своих пониманий. Этот язык отвратителен прежде всего тем, что он слишком многое полагает очевидным — или же прилежно инсценирует эту понятность и очевидность на всех этапах своего регулярного практического существования, равно как он желает лицезреть эту же очевидность во всех зеркалах своих повседневных самосозерцаний. Я льщу себя надеждой (скорее всего, иллюзорной), что мне удалось незримо обосрать все то, что язык современной российской интеллигенции считает своими сокровищами: апологию гражданской ответственности, зависимость от помощи психологов и рекомендательной литературы, пафос политической праведности, соединенной с дискурсом политических оппозиций, рукопожатность, намерение уметь делать то, что делаешь (как правило, фальсифицированное), культ правильного, понятного и «чистого» языка, свободного от мата, мистики, словоблудия, лингвистической коррупции, свободного от уголовного и наркоманского жаргона, от девиаций и языкового безумия. Ну и, конечно, не следует игнорировать наличие во всем этом букете весьма скудных сентиментальных остатков, репрезентирующих в данном случае «прошлое» (в основном отвергаемое, за исключением этих жалких дозволенных остатков). Короче, много есть еще в этом дискурсе нынешней интеллигенции тошнотворных и великолепных сокровищ. Что еще? Технофетишизм, конечно. Грандиозный, всепроникающий, пропитанный хроношовинистическим удовлетворением. Термин «хроношовинизм» — моего собственного изобретения, я ввел его в обращение еще в девяностые годы (впервые, если не ошибаюсь, этот термин прозвучал в моей статье о Ельцине в 1994 году), и этот термин призван обозначить пренебрежение прошлым и будущим в пользу убеждения в прогрессивной ценности настоящего момента. Хроношовинизм тесно связан с технофетишизмом (настолько, насколько это вообще возможно), что же касается последнего, то ему удалось во многих отношениях превзойти даже товарный фетишизм, описанный Марксом. Отношения современного пользователя с «умными машинами» напоминают урегулированную истерику или же психотический штопор, сделавшийся рутинной апокалиптической обыденностью.

Лампочка нагая, как Даная, сама себя оплодотворившая светоносным дождем.

Язык, путешествующий от соблазна к оргазму (глубоко вовлечен в сексуально-эротические практики).

Загадка звучит так: «Почему существует все то, что существует, хотя могло бы не быть вообще ничего?»

если печаль и грусть были красивы, то радость и гнев были мужественны и несли на себе печать большой неломкой души.

существуют клады, и даже не один, а много, и что зарыты они не только в земле, но и в душах людей. Надо только уметь их искать.

Самое страшное — это когда судьба превращает живое существо в мертвое тело.

Представьте, спит огромный великан

Вдруг у него на Севере рука проснется

Все с Севера тогда на Юг бежать

Или вот на Юге у него нога проснется

Все с Юга тогда на Север бежать

А если вдруг проснутся разом

Ум, совесть, скажем, честь и разум —

Что делать нам? Куда тогда бежать?

Он был молчалив не только во время разговора, но и во время молчания.