Все вечеринки завтрашнего дня

Лейни уже бывал здесь, хотя и не в этом конкретном конструкте, в парикмахерской, и ему не по душе все это место. Что-то в самом коде, легшем в основу «Застенного города» при его создании, вызывает метафизическое головокружение, а его видимая репрезентация утомительно агрессивна, будто попал в дипломный видеофильм какого-нибудь арт-колледжа с бесконечным постановочным бюджетом.

— Это как-то связано с теми глобальными переменами, на которые вы намекнули в нашу прошлую беседу?
— Да.
— И что это за перемены?
Харвуд задумчиво смотрит в пространство.
— Вы верите в силы истории?
— Я верю в то, что приводит к данному мгновению.
— Кажется, я и сам начал верить в это ваше мгновение. Думаю, мы приближаемся к нему, захваченные притяжением его странности. Это мгновение изменит все и ничего. Я заинтересован в таком результате, при котором сохраню положение, я хочу, чтобы слова «Харвуд Левин» не превратились в четыре бессмысленных слога. Если мир должен перевернуться, то и я хочу перевернуться вместе с ним и остаться самим собой.

Райделл глянул на Кридмора, пытаясь понять, какое нейрохимическое плато пересекает тот в данный момент и сколь долго намерен держаться избранного курса.

Всю свою жизнь Лейни слышал треп о смерти истории, но, оказавшись лицом к лицу с буквальной формой всех человеческих знаний, всей человеческой памяти, он начинает понимать, что говорить о смерти истории бессмысленно.
Никакой истории нет. Есть только эта форма, состоящая, в свою очередь, из меньших форм, и так далее — головокружительным фрактальным каскадом до бесконечно высокой степени разрешения.

Ветер треплет волосы Шеветты, изрядно отросшие с тех пор, пока ее здесь не было, и в ней возникает чувство, которому не найти названия, но которое всегда было с ней, и она не видит смысла забираться дальше, потому что теперь она знает: дома, который живет в ее памяти, больше нет. Лишь пустая скорлупка, дребезжащая на ветру, — там, где она лежала когда-то, закутавшись в одеяла, чувствуя запах машинного масла, кофе и свежих опилок.
И где, вдруг она понимает, была порой счастлива от полноты бытия и готовности встретить завтрашний день.
И она сознает, что стала другой и что, когда была счастлива, вряд ли отдавала себе в этом отчет.
Она, сутулясь, втягивает голову в спасительный панцирь куртки и представляет себе, как плачет, хотя знает, что этому не бывать, и начинает спускаться.

Лейни думает о другом, но порой ему приходит в голову, что если он посылает в аптеку Костюма как своего более презентабельного представителя, тогда он, Лейни, действительно в плохой форме.
Так оно, конечно, и есть, но по сравнению со всемирным потоком данных, которые, не иссякая и вольно, как воды Нила, текут сквозь него, заполняя весь его внутренний мир, все это кажется сущим пустяком.
Теперь Лейни знает о существовании талантов, для которых нет имени. О режимах восприятия, которых, возможно, никогда раньше не было и в помине.
Например, в нем развилось непосредственно пространственное ощущение чего-то очень близкого к тотальности всей инфосферы.
Он чувствует ее как некую единую неописуемую форму, как нечто набранное шрифтом Брайля для него лично, на фоне декорации невесть чего, и эта форма причиняет ему боль — ту боль, которую, как было сказано поэтом, мир причиняет Богу [26]. Внутри этой формы он нащупывает узлы потенциальности, они нанизаны на линии, являющиеся историями случившегося, которое становится еще-не-случившимся. Он очень близок, как ему кажется, к видению, в котором прошлое и будущее сливаются воедино; его настоящее, когда он вынужден в него вернуться, представляется все более произвольным, а конкретное расположение этого настоящего на временной линии, которая является Колином Лейни, стало теперь скорее условностью, нежели чем-то абсолютным.

Мост был специфическим местечком, достаточно безопасным, но вот только не для туристов. Нет, конечно, пешие туристы наблюдались, и в изрядном количестве, особенно на этом конце моста, но никаких экскурсий, никаких гидов. Если ты шел на мост, ты шел по собственному почину. Шеветта говорила, что «мостовые» люто ненавидят проповедников, и Армию спасения тоже, и вообще любые организации. Райделл смекнул, что этим-то мост в первую очередь и притягивает людей — своей неподконтрольностью.
«Автономная зона» — так называл это Дариус.

общем, когда он вернулся в Эл-Эй с готовым сюжетом и под ручку с Шеветтой, «Копы влипли» тут же сделали стойку. Они как раз пытались расшириться, развернуть каждый отдельный сюжет в целый сериал для той или иной нишевой аудитории, и отделу демографии понравилось, что Райделл — мужчина, что он не слишком молод, не слишком образован и вдобавок южанин. Еще им понравилось, что он не расист и уж конечно то, что при нем была эта смазливая, альтернативного типа деваха, такая крепенькая, будто может легко колоть грецкие орехи между ляжек.

«Копы влипли» засунули их в маленький полуофициальный отель неподалеку от Сансет, и они с Шеветтой были там так счастливы первые две недели, что от одних воспоминаний Райделла уже корежило.
Каждый раз, когда они ложились в кровать, ему начинало казаться, что они творят историю, а не просто занимаются любовью. Номер был похож на небольшую квартирку, с отдельной кухней и газовым камином, и по ночам они кувыркались перед камином на одеяле, брошенном на пол, все окна открыты, весь свет погашен, синее пламя чуть мерцает, боевые вертолеты ДПЛА гудят над головой, и когда он оказывался в ее объятиях или она придвигалась лицом вплотную к его лицу, он понимал, что это хорошая история, самая лучшая и что все теперь выйдет просто замечательно.
Не вышло.

— Отчего вся эта старая рухлядь всегда одного цвета?
На лбу сумоиста пролегла складка.
— Есть две теории. Первая сводится к тому, что это должно было помочь офисным работникам привыкнуть к новаторским технологиям, которые могли в конечном итоге привести к радикальной модернизации офиса или его упразднению. Поэтому производители и выбрали оптимальный цвет — он напоминал окраску дешевых кондомов. — Парень ухмыльнулся.
— Да ну? А вторая теория?
— Люди, которые занимались дизайном этого барахла, подсознательно пришли в ужас от собственного продукта и, чтобы не испугаться до смерти, постарались придать ему максимально невзрачный вид. В буквальном смысле «ванильное мороженое без наполнителя». Следите за ходом мысли?