Николай I

Закончился столь тревожный всякими событиями 1831 год; для России наступило мирное восемнадцатилетие, продолжавшееся без перерыва до венгерской войны 1849 года. Чего только не могло быть достигнуто для благосостояния России при столь благоприятной обстановке! Но го­сударь был уже не тот, каким он явился на престоле в 1825 году; польская революция довершила пагубное влияние, оставленное в уме Николая Павловича событиями 14 декабря. Отныне император стал все более и более склоняться на сторону абсолютизма, погубившего его отца и столь много повредившего его брату в общественном уваже­нии. Направление, данное дальнейшим ходом царствования императора Николая, привело принца Евгения Вюртембергского к следующим размышлениям:
«Я сказал бы императору Николаю: испытай свое сердце, и ты уви­дишь, что оно благородно, доброжелательно и склонно ко всему вели­кому; не обманывай самого себя насчет собственных чувств. Про­тяни Европе братскую руку и не делай ни для кого исключения. От­крой двери своего государства просвещению и торговле! Ты сам на­столько великодушен, человеколюбив и вместе с тем тверд и решителен, что тебе предначертано играть блестящую роль во главе могущественнейшего государства. Тебе следует стать во главе всякого доброго начинания и презирать крикунов; но если ты не тиран, то не старайся же казаться им!»

Польский мятеж кончился; но для России вожделенный мир сопровождался новым злом: в Европе появилась польская эмиграция. Десятки тысяч человек рассеялись по всему миру, утратив отечество; интересы их и испытанные невзгоды требовали выставлять себя и Польшу жертвами тиранства и гонений; они понесли свою ненависть и вопль против России в Париж, Лондон, Бельгию и Америку. Образовавшейся тогда эмиграции обязаны мы были с 1831 года враждебным настроением общественного мнения в Западной Европе к русскому правительству, выражавшимся при каждом удобном случае и словом, и делом.

Но государь хотел сам все лично видеть и потушить бунт в его начале. Он отпра­вился в поселения совершенно один, оставив императрицу в последнем периоде ее беременности и в смертельном беспокойстве по слу­чаю этой отважной поездки. Постоянный раб своих царственных обя­занностей, государь исполнял то, что считал своим долгом; ничто, лично до него относившееся, не в силах было остановить его.

В эту пору императора Николая не переставала занимать мысль о возможном вредном влиянии польского общества на молодых пред­ставителей нашей армии. Тотчас после занятия Варшавы государь не замедлил высказать фельдмаршалу, что крайне опасается для офицеров, находящихся в Польше, «за­разы нравственной», и писал 14 сентября из Царского Села, советуя чаще менять гарнизон в Варшаве и обратить самое бдительное внимание на сношения и поведение офицеров. К этому наставлению государь присовокупил: «Заразы нравственной всего бо­лее боюсь». Последние слова были три раза подчеркнуты.

Между поляками и мною может существовать лишь полнейшая недоверчивость.
Привожу доказа­тельства: покойный брат мой осыпал благодеяниями Королевство Поль­ское, а я свято уважал все, им сделанное. Что была Польша, когда Наполеон и французы пришли туда в 1807 году? Песчаная и грязная пустыня. Мы провели здесь превосходные пути сообщения, вырыли каналы в главных направлениях. Промышленности не существовало; мы основали суконные фабрики, развили разработку железной руды, учредили заводы для ископаемых произведений, кото­рыми изобилует страна, дали обширное развитие этой важной отрасли народного богатства. Я расширил и украсил столицу; существенное преимущество, данное мною польской промышленности для сбыта ее новых продуктов, возбудило даже зависть в моих других подданных. Я открыл подданным королевства рынки империи; они могли отправлять свои произведения далеко, до крайних азиатских пределов России. Русская торговля даже высказалась по этому поводу, что все новые льготы дарованы были моим младшим сыновьям в ущерб старшим.
Вы ответите, что это только материальные благодеяния, а в сердцах таятся другие чувства, кроме стре­млений к выгодам. Очень хорошо! Посмотрим, не сделали ли мы, мой брат и я, всего возможного, чтобы польстить душевным чувствам, воспоминаниям об отечестве, о национальности и даже либеральному чувству. Император Александр восстановил название Королевства Польского, на что не решался даже Наполеон. Брат мой оставил за поляками народное обучение на их национальном языке, их ко­карду, их прежние королевские ордена, Белого Орла, Святого Стани­слава и даже тот военный орден, который они носили в память войн, веденных с вами и против нас. Они имели армию, совер­шенно отдельную от нашей, одетую в национальные цвета. Мы на­делили их оружейными заводами и пушечными литейнями. Мы дали им не только то, что удовлетворяет все интересы, но и что льстит страстям законной гордости: они нисколько не оценили всех этих благодеяний. Оставить им все, что было даровано, значило бы не признать опыта. Мои-то дары они и обратили против своего благоде­теля. Прекрасная армия, так хорошо обученная братом моим Константином, снабженная вдоволь всеми необходимыми предметами, вся эта армия восстала; литейни, оружейные заводы, арсеналы, мною же столь щедро наполненные, послужили ей для того, чтобы воевать со мною. Я вправе принять предосторожности, чтобы предупредить повторение случившегося.

«Принуждены были двинуть войска, которые, не видя государя, показали недоверие к на­чальству, но магическое для русских слово все переменило. Граф Закревский сказал, что поляки подбивают народ, и преображенцы мигом зарядили ружья. 23 июня государь поехал в Петербург, водою, на пароходе “Ижора”, взял меня и доктора Арендта; мы пристали к Елагину острову, который был заперт для охра­нения от холеры. Здесь государь узнал о положении города от военного генерал-губернатора и других лиц, призванных для свидания и объяснения. Сел в коляску и, взяв меня с собою, отправился на Преображенское парадное место, где лагерем стоял батальон сего полка. Государь объявил им, что есть злоумышленные люди, подбивающие народ к беспокойству, что войска вчера восстановили порядок, он войска благодарит и уверен, что впредь будут действовать так же. Солдаты отвечали восклицаниями преданности и криком “Ура!”. Государь проехал потом Каретной частью, где погрозил толпам и лавочникам. Оттуда проехал на Сенную площадь, где было собрано до 5000 народу. Встав в коляске и обратившись к толпе, государь сказал: “Вчера учинены были злодейства, общий порядок нарушен. Стыдно народу русскому, забыв веру отцов своих, подражать буйству французов и поляков! Они вас подучают, ловите их, пред­ставляйте подозрительных начальству, но здесь учинено злодейство, здесь прогневали мы Бога, обратимся к церк­ви; на колени, и просите у Всемогущего прощения!”
Вся площадь стала на колени и с умилением крестилась, и государь тоже; были слышны восклицания “Согрешили, окаян­ные!”. Продолжая потом речь свою к народу, государь объявил толпе, что, клявшись перед Богом охранять благоденствие вверенного ему Промыслом народа, он отвечает перед Богом и за беспорядки, а потому их не по­пустит.
В это время несколько человек возвысили голос. Государь воскликнул: “До кого вы добираетесь, кого вы хотите, меня ли? Я никого не страшусь, вот я (показывает на свою грудь)!”
Народ в восторге и слезах кричал “Ура!” После чего государь поцеловал одного старика из народа и воротился на Елагин и в Петергоф.

В это время ко всем заботам, обременявшим тогда императора Николая, присоединилась еще новая печаль: с 14 июня холера открылась в Петербурге и через несколько дней приняла угрожающие размеры. Страшная болезнь привела в трепет все классы населения, и в особенности простонародье, которое все меры для охра­нения его здоровья (усиленный полицейский надзор, оцепление города и даже уход за пораженными холерой в больницах) начало считать преднамеренным отравлением. Стали собираться в толпы, остана­вливать на улицах иностранцев, обыскивать их для открытия носимого при себе мнимого яда, гласно обвинять врачей в отравлении народа.
Напоследок, 22 июня, чернь, возбужденная толками и подозрениями, столпилась на Сенной площади и, посреди многих других бесчинств бросилась с яростью рассвирепевшего зверя на дом, в котором была устроена временная больница. Все этажи, как пишет генерал-адъютант Бенкендорф, в одну минуту наполнились этими бешеными, которые разбили окна, выбросили мебель на улицу, изранили и выкинули больных, прибили до полусмерти больничную прислугу и самым бесчеловечным образом умертвили нескольких врачей. Полицейские чины, теснимые со всех сторон, попрятались или ходили между толпой переодетыми, не смея употребить своей власти. Наконец и военный генерал-губернатор, граф Эссен, показавшийся среди сборища, не сумел восстановить порядка и также должен был укрыться от исступленной толпы.
В недоумении по поводу того, что предпринять, городское начальство собралось у графа Эссена, куда при­был и командовавший гвардейскими войсками в Петербурге князь Васильчиков. После предварительного совещания последний привел на Сенную площадь батальон Семенов­ского полка с барабанным боем. Это хотя и заставило народ разойтись с площади на боковые улицы, но нисколько его не усмирило и не заставило образумиться. В ночь волнение несколько стихло, но город все еще был далек от обыкновенного порядка.

Обратимся теперь к тому, что делал в самое критическое время польско-русской войны цесаревич Константин Павлович.
После Гроховской битвы цесаревич, ввиду временного затишья в военных действиях, с разрешения главнокомандующего уехал в Белосток, где находилась княгиня Лович. С этого времени для цесаревича наступил самый тяжелый в его жизни период. «Мое по­ложение таково, — пишет Константин Павлович в письме к Ф.П.Опочинину, — что действительно живу со дня на день, и нельзя даже обра­тить мысль или желание на будущее. Одна надежда на Господа Бога и упование на Его всемогущую волю. Без того есть с чего с ума сойти. Жена у меня шибко была больна, и теперь еще столь слаба, что лежит в кровати уже другую неделю. Все ее недуги не суть иное как последствие нашего выдворения из Варшавы и претерпения всех беспокойств, как физических, так и моральных, а хуже всего про­должение сего положения, ибо, по всем обстоятельствам, конца не пред­видится ни в чем, следовательно, и надежды нет».

Я тут не вижу другого средства, кроме следующего.
Объявить, что честь России получила полное удовлетворение завоеванием королевства, но Россия не имеет никакого интереса вла­деть страною, неблагодарность которой была столь очевидна; ее истин­ные интересы требуют установить свою границу по Висле и Цареву; Россия отказывается от остального как недостойного принадлежать ей, предоставляя своим союзникам поступить с ним по своему усмот­рению; тем не менее оставаясь верной своим принципам, Россия предоставляет той части королевства, которая оста­нется за ней, пользование ее законами и учреждениями в мере, совместимой с истинными интересами; титул королевства Польского останется присвоенным этой части страны, во избежание того, чтобы подобное наименование, данное другой какой-либо части, не создало вновь государства, враждебного России, чего она не потерпит ни в каком случае».
По мере дальнейшего хода междоусобной польско-ру­с­ской войны император Николай пришел к заключению, что задуманное им решение польского вопроса представляется в действительности невозмож­ным. Таким образом, мысли государя, изложенные в вышеприве­денной записке, остались без применения и перешли к потомству как любопытное политическое рассуждение.

Другое, еще более существенное зло заклю­чалось в существовании перед глазами порядка вещей, согласного с современными идеями, почти неосуществимого в королевстве, а следо­вательно, невозможного в империи. Народившиеся надежды нанесли страшный удар уважению власти и общественному порядку и впервые привели к несчастным последствиям, открытым в конце 1825 года. Раз удар был нанесен, пример подан, трудно предположить, чтобы во время всеобщих волнений и смут эти идеи не продолжали развиваться, несмотря на доказанную их призрачность и опасные по­следствия. Одним словом, это являлось разрушением того, что составляло силу империи, то есть убеждения, что она может быть велика и могущественна лишь при монархическом образе правления и самодержавном государе. То, что было ложно в основании, не могло про­держаться долго. При первом же толчке здание рухнуло; так как интересы различно понимались в обеих странах, отсюда прояви­лось разногласие в воззрениях на жизненный вопрос, каким образом рассматривать и судить преступления против безопасности госу­дарства и особы государя. То, что признавалось и наказывалось как преступление в империи, было оправдано и даже нашло защитников в королевстве. Вследствие всего этого создались непреодолимые за­труднения, настроение умов обострилось, поляки укрепились в своем намерении избавиться от русского владычества и наконец довели дело до катастрофы 1830 года.