Song for lovers

Сашка выпил четыре банки джина, открыл пиво, не любил. Стал пить, морщась, думая о смысле жизни, который лежал в кармане. Дебил. Он открыл вчера все двери и окна, дождь ворвался в дом, как билет туда. Сашка прыгал, как маленький, пел песни. Постучались снизу соседи, чтоб перестал. Разозлился, врубил Metallica на полную. Стучали в дверь – он не открыл. Зазвонил телефон – там голос знакомый. Спросили, зачем. Он ответил, что пил. Ничего не знает, ничего не помнит. Так легче жить, но другим трудней. Он вчера обещал пойти в «Свинарь». Не пошел, обломал друзей и подругу. Она звонила, дышала в трубку. Он понимал, клал на рычаг. Она звонила снова, он ушел на минутку. И не возвращался час.
Пришел, ждал, она не звонила. Она забила, скрепя сердце. Он думал, что просто спит, она не спала. Он улыбался и улетал. Далеко. В дверь постучались. Открыл. Увидел. Стояли друзья реальные, ждали. Сказал:
– Привет.
Они ответили мрачно:
– Хай.
Он любил их всех до боли в сердце, задыхался, когда их нет и курил. И придумал в мозгах из теней дверцу, чтоб всегда быть в центре и любить всегда.

Встал, закурил, смотрел в окно. Там летели тени с людей и мусор с помойки. Облака закрывали небо в крапинку, в клеточку, он так думал. Он знал, что гость, что когда-нибудь уедет туда, где родился. Оставит друга, но тот забудет. А больше некого – все с собой. Даже голый, в ванной, разговаривал с ними. Смеялся, шутил и плакал навзрыд. Никого не хотел, все были в прошлом. Даже, может, не в прошлом, но не там. Все, кто нужно, давно уже взяли билет и уехали. Может, в обед. Сашка спал.
Потушил сигарету о стену, взял новую. Его мучило что-то, не мог понять. Он хотел быть реальным и чувствовать, где он. Чтобы можно было кого-то обнять. Заниматься любовью, потом не думать, что был один и сам все придумал. Он любил реальных, но как в зоопарке. Они сидели в клетках, он гулял. Кидал иногда по куску от себя, они смотрели непонимающим взглядом. Они говорили: «Я люблю тебя», он отвечал: «Мне не надо».

Сашка Бердышев отмечал «последний июнь». Пил один на кухне. Мимо пролетали тени, мусор, мысли – они тоже как тени. Или мусор. Они складывались в историю без начала и с продолжением. Начало было где-то в прошлом, он не задумывался, зачем. Сашка пил, но не для «напиться», а чтобы показать «им всем». А кому – он, наверное, и сам не знал. Он придумал их тенями и мусором, он кричал на них, он любил кого-то. Из них. И он всегда считал, что счастлив. Если есть в мозгах – значит, было. Значит, можно рассказать реальным. Или жить самому молча в том мире, запереться, закрыться не пускать. Никого. И даже лучшего друга. Друг удачлив, все есть и даже с верхом. У Сашки – мысли, тени и мусор, из которых он строил свою историю жизни. Никогда никого в нее не посвящал, ее не было, где-то была, но не здесь. Он забыл о ней, вспомнил вчера, когда трахать уже некого было. Сашка просто пил и думал ни о чем, он хотел, он мечтал, но внутри и молча. Он всегда говорил, что где-то есть его девушка, как-то между прочим. Интерес, вопросы разбивались напрочь. Он молчал и все думали, что о чем-то. Он молчал просто так, потому что не жил. Может, жил, но не здесь. Может, даже любил. Но не тех.

Они скоро уснули, прижавшись друг к другу, будто были самыми дорогими друг для друга людьми и боялись потеряться в жизни. С пьяными молодыми людьми всегда так бывает.

Антон осмотрелся. На старом диванчике спала Наська, завернувшись в плед. Он подсел к ней, потом лег рядом и осторожно обнял. Будто боялся, что она проснется и прогонит его.
«Чего это за обряды?» – удивилась Машка.
Наська завозилась, повернулась и вдруг широко открыла глаза. Она и Антон лежали так близко, что их губы касались друг друга. У него поехала крыша и все внизу напряглось. Наська некоторое время недоуменно смотрела на него, но когда Антон ее поцеловал, очнулась.
– Не надо, Тоха.
– Почему? – жарко и жалобно прошептал он.
– Мы теперь друзья…
– Ну и что?
– Друзья этим не занимаются.
Антон хотел спросить, чем же тогда занимаются друзья и что, есть какие-то правила для друзей, может, они где-то написаны? – но вместо этого пискнул:
– Я люблю тебя.
Наська поморщилась и осторожно отстранилась.
– Тоха, понимаешь, мне нравится другой человек…
Антон сначала не понял, но когда смысл дошел до него, показалось, что он летит куда-то вниз, в грязь, корябаясь о бетонные стены колодца. Наська смотрела на него. «Как друг».
– И что, совсем?… – задохнулся Антон.
– Совсем.
– Навсегда?
Наська кивнула.
– А я? А что мне делать?
Отчаяние засасывало Антона, он пытался уцепиться за что-то, если бы Наська сказала хоть что-то… обнадеживающее, это было бы уступом. Но его руки скользили, не находя ни малейшей шероховатости.
– Я не знаю, что тебе делать.
Как топором по рукам. Взмах – и готово!
– Но ты же… – вскрикнул Антон и осекся. Он хотел сказать, что Наська – самое дорогое, что у него есть, что она одна знает его и понимает, что никто и никогда не заменит ее, потому что… Но слова застряли где-то в груди. И Наська могла прочитать их только у него в глазах. Но она не хотела.
Антон прерывисто вздохнул. Прижался губами к Наськиному плечу. Прошептал:
– Я без тебя сдохну.
– Я у тебя есть. Как друг, – Наська погладила его по волосам. Осторожно, боясь заронить надежду.
– Обещаешь?
Наська посмотрела в его широко распахнутые янтарные глаза с мокрыми ресницами и сказала:
– Обещаю.
Это была их самая страшная клятва. И Антону стало легче. Ненамного. Но стало. Он сполз с диванчика – друзья вместе не спят (а кто сказал такую херь?) – и сел на полу. Саднили ободранные о бетон плечи. В горле пересохло. В животе, в районе солнечного сплетения – будто камнями придавило – но все равно пульсировало «я у тебя есть… я у тебя есть…». «Я сдохну,» – подумал Антон. Он ждал, что Наська хотя бы погладит его по голове, но она отвернулась и закрыла глаза. Друзья не гладят друг друга по голове. Хрен знает, чем они вообще занимаются.

Теперь уже Машка думала: «Какой фак…»

– Ты ждала меня долго, устала, сгорела,
Я ловил, оставлял для себя минуты,
Ты забила, ты просто ушла на время,
Но теперь ты не хочешь назад почему-то…

– пел Олег, прижавшись губами к микрофону.
– Ты трахалась где-то, готов простить,
Целовала не тех, не меня, и что,
Что ты думала, лежа на чьей-то груди?
Ты ругала меня, я не даю тебе жить, я все порчу…

– вторил ему Антон.
– Но без тебя я просто сдохну,
Ты это знаешь?
Я не умею держать тебя, ты хочешь
Я просто сдохну,
Не улетай, но улетаешь,
Я не держал тебя, я не умею, я только все порчу,

– сказал басист по-детски удивленно, будто это открытие он сделал для себя только в этот самый миг и еще не понял, как должен себя чувствовать.
У Антона вдруг мгновенно заболели локти, ему показалось, что их ему вывернули и переломили, как жареной курице. Он до крови закусил губу и продолжил играть, но уже не пел.

– Ты едешь? – спросил Олег недовольно.
– У меня дела!
С какой стати я должна куда-то ехать?
– Тебе че, в лом приехать? Я должен перед тобой на коленях что ли ползать?
– Люди вообще никому ничего не должны, – повторила я его фразу.
– Не должны, – согласился он. – Ты так ничего и не поняла.
И повесил трубку.

Если бы год назад кто-то сказал мне, что я буду пить кофе, я бы не поверила. Кофе – это мой враг номер один с детства. Меня от него тошнило, как от манной каши.

Она влюблялась в одного (самого странного, – именно так можно было бы определить ее выбор