Бывшая Ленина

– Чего это наших, они общие, – возмутилась отчаянно молодая и отчаянно красивая брюнетка с выбритым виском – про второй висок нельзя было сказать ничего определенного, потому что он был скрыт полотнищем волос, блестящих мелкой алмазной пилочкой, как в Ленином детстве блестели новенькие грампластинки. – Как будто вы дышать не хотите.

Любую жену можно назвать фригидной, почти всегда это неправда, но почти всегда для такого оскорбления есть повод – как почти всегда есть повод назвать мужа импотентом, и каждое такое оскорбление превращает ложь, злобу или глупую шутку в очередной кусочек истины, которые в результате складываются в клиническую картину фригидности и импотенции

Не умом даже, а какой-то пристройкой к уму, балкончиком, где зимой хранятся велосипеды, летом – санки, а остальное время – мудрые мысли, Лена, конечно, многое понимала про мужскую и женскую красоту, разницу между ними и взаимное тяготение, обусловленное генетикой, эволюцией и воспитанием, про привлекательность, мужественность и полигамность как поводы для супруги быть бдительнее, или активнее, или нежнее, чтобы свято место не оставалось пустым, а торчащее – накрытым. Про это помнишь всегда, как и про то, что, если человека не кормят дома, он пойдет в столовку, кафе или купит шаурму по дороге – а на дом будет сперва злиться, потом же перестанет рассматривать его как источник кормежки. Лена всю жизнь ненавидела такие сравнения – секса с едой, привычек с одеждой, – поэтому теперь старалась оперировать именно ими, раз уж привычные методы мышления подкачали и оставили ее убитой и бессмысленной на слишком большом для нее одной супружеском ложе.

Лена вспомнила, как в юности перебивала голод курением, и принялась с некоторой нервозностью размышлять, не поможет ли сигарета и на сей раз. Нервозность была понятной – очень уж непросто далось Лене прощание с курением, пару раз срывалась

Наступил покой. Синевато-серый, немножко душный, но удобный и бесконечный. В нем можно было не лежать, не сидеть, не плакать и не мучиться, что важно – не ждать, – очень долго. Может, даже вечно. Пока все само не пройдет. Не может не пройти.

И Лена, наверное, разрядилась. Даже в туалет не хотелось – не с чего. Ничего не хотелось, ничего не отвлекало. В том числе легкая тяжесть в висках, за глазами и выше носа – не боль, а застрявшее глубже обычного мышечное утомление типа того, какое бывает, когда слишком долго смеешься или рыдаешь. Больше не придется ни смеяться, ни рыдать.

Лена пролежала неделю, вставая только для походов в туалет. Там же пила, прямо из крана, чего не делала с детства. Несколько раз забредала на кухню, отъедала пару кусков от чего-то извлеченного из холодильника и возвращалась в зашторенную спальню.

А то, что еще существовало, дышало и много ело, было не телом и не жизнью, а агонией, забегом безголовой курицы. Как бы быстро ни бежала, все равно скоро упадет. Зачем же бегать?

Лена и не бегала. Сидела, включала и выключала телевизор, стояла у окна, но в основном ела и лежала. Терпела и ждала, пока все кончится.

снова берясь за нож с вилкой и взлохмачивая выпендрежный салат из зелени с чем-то великопостным.

От курсовой сперва отвлекали блинные дела, оказавшиеся не фантазией, а выматывающей реальностью, потом девки, затеявшие акцию «Весна, приди!», потом Гоша, вздумавший в последний, решительный раз выяснить отношения – ну выяснил, отношений не обнаружилось, и кому теперь легче? – потом фестиваль мексиканского кино и купленный по дури абонемент в фитнес-зал. А когда Саша почти все разгребла, размела и изничтожила, вступил в силу фактор Ксюхи