Железный король. Узница Шато-Гайара (сборник)

Но не умирает нация со смертью одного человека, как бы велик он ни был: иные законы определяют рождение и упадок государств.

Король Франции входил в Вечность с широко открытыми глазами.

«Пусть каждое человеческое существо, созданное по образу и подобию божию, будет свободно, ибо таков закон естества…»

Да, коадъютор прекрасно знал, что лицу официальному порой приходится идти на недостойные сделки. И теперь он пожинает плоды своих деяний в своем собственном доме – вот что угнетало его больше всего. Если человек может продать свою совесть за какую-то митру, этот человек может и преспокойно украсть, может стать изменником. И таким человеком был его родной брат. Такова правда…

– Скверная весна для королевства, – как-то обмолвился король Филипп в присутствии его высочества Валуа.
– Не забывайте, что сейчас четырнадцатый год, – отозвался Валуа, – а четырнадцатый год каждого века отмечен бедами.
И он напомнил ряд прискорбных и страшных событий из прошлого Французского государства: 714 год – вторжение мусульман из Испании. 814 год – смерть Карла Великого. 914 год – нашествие венгров и великий глад. 1114 год – потеря Бретани. 1214 год – Бувин… конечно, победа, но граничащая с катастрофой, победа, купленная слишком дорогой ценой. Один лишь 1014 год выпадал из этой цепи драм и утрат.

С неподдельным изумлением прочел он слова Бернара де Сэссэ, того самого архиепископа, по чьему наущению началась распря с папой Бонифацием VIII… Две страшные фразы, от которых леденело сердце: «Пусть нет на свете никого красивее Филиппа, он умеет лишь глядеть на людей, но ему нечего сказать людям. Это не человек, не животное даже, это просто статуя».
И еще одна запись еще одного свидетеля царствования Филиппа: «Ничто не заставит его склониться: это Железный король».

Иные страсти, иные заботы занимали сейчас Мобюиссонский замок. Приближенные и друзья томившихся в заточении принцесс спешили сплести невидимую сеть интриг, пустить в ход все свое влияние, лишь бы отречься от вчерашней дружбы, которой они так кичились прежде. Задвигались, засновали челноки страха, честолюбия и притязаний, спеша затянуть, скрыть под новым узором грубо разорванную ткань.

Ибо в те времена, когда большинство детей умирало в младенчестве, а половина женщин – родами, когда эпидемии уничтожали поголовно все взрослое население, когда редкая рана заживала и когда не зарубцовывался окончательно почти ни один шрам, когда церковь поучала свою паству непрестанно думать о смерти, когда на надгробных памятниках изображались трупы, пожираемые червями, когда каждый, как на добычу червей, смотрел на свою бренную плоть, мысль о смерти была самой привычной, будничной, естественной; зрелище человека, испускающего дух, не было тогда, как для нас, трагическим напоминанием об общем уделе всего живого.

Присутствующие ничуть не удивились, что в семейном споре Людовик д'Эвре встал на сторону любимого племянника: их близость была известна.

А Филипп Пуатье был сторонником дяди д'Эвре, спокойного, рассудительного и прямодушного человека, который, будь на то воля судеб, стал бы одним из справедливых, но не популярных правителей. Притязания его были невелики, и он вполне довольствовался своими поместьями, которыми управлял весьма разумно. Он легко поддавался страху смерти, и это была, пожалуй, основная черта его характера.