Подсекай, Петруша

КАКОГО ХУЯ, ГОСПОДИ, — ЗА ЧТО?!

Придёт наученный, с небесною братвой,

опять живой, ни мёртвый, ни живой,

с брезгливо оттопыренной губой,

с усталой миной,

с чернильною наколкой от венца, –

и всяк бегущий от его лица

получит в спину.

И мы поймём, что сын пошед в отца, –

а мы пускали слюни до конца.

Пока Мария отмеряет срок

по мятым сигаретным пачкам,

подсердыш копит в темноте жирок

и учится ногой по почкам.

Камень удерживает бумагу, ножницы вырезают из неё подпись и печать.

Осталось совсем чуть-чуть.

Камень думает: "Ну какой из меня медбрат?

Надо было поступать на мехмат.

Вот опять меня начинает тошнить и качать.

С этим делом пора кончать".

Ножницы думают: "Господи, как я курить хочу!

Зашивать оставлю другому врачу.

Вот же бабы — ложатся под любую печать,

как будто не им потом отвечать".

Бумага думает, что осталось совсем чуть-чуть,

и старается

не кричать.

— Что ты можешь мне сказать? — говорит.

— Не могу — болит. Не могу — болит.

— А чего же ты не говоришь? — говорит.

— Не могу — болит. Не могу — болит.

Да, допускаю, что будущее тревожно,

но войско Твоё отважно.

Из того, что нужно, многое невозможно

и потому неважно.

Всё, что от Бога, страшно.

Всё, что от мамы, ложно.

Всё остальное, в целом, совсем несложно:

Смерть непреложна,

Истина неизбежна.

какого хуя, Боже?!

А снег всё идёт, падает,
идёт, падает.
И мы в нём идём и падаем,
идём и падаем.
А шар всё встряхивают и встряхивают,
встряхивают и встряхивают.

Мы и получше пивали хмели.
Едали мы ваши сунели.
Подумаешь. И не таких джуджалари.

Да, допускаю, что будущее тревожно,
но войско Твоё отважно.

Через пять лет для нас мало что изменится и за восемь.
Через восемь для нас и за десять изменится не очень многое.
Через десять лет им будет по пять, некоторым — по восемь.
Они будут думать, что за год всё изменится до неузнаваемости.