Израиль Меттер

Израиль Моисеевич МЕТТЕР (1909, Харьков, – 1996, Санкт-Петербург), русский писатель. Отец Меттера был владельцем небольшой макаронной фабрики, основными работниками которой были члены его семьи. В 1917–20 гг. Меттер учился в гимназии Тарбут. То, что Меттер в советское время был сыном кустаря и учился в «сионистской» гимназии, повлияло на его последующую жизнь. Меттер некоторое время учился в Харьковском институте народного образования, но не окончил его. В 1929 г. переселился в Ленинград, где преподавал математику. Первая публикация Меттера появилась в 1927 г. в украинском лефовском журнале «Нова генерація». С 1928 г. печатал рассказы в русских журналах. В 1935 г. в журнале «Литературный современник» была опубликована биографическая повесть Меттера «Конец детства» (отдельное издание 1936 г.) об укладе жизни еврейской семьи, разрушенном 1-й мировой войной, революцией и гражданской войной. Этим произведением Меттер заявил о себе как о русско-еврейском писателе. Повесть Меттера на фоне аналогичных биографических произведений являлась редким исключением, так как ко времени ее написания ценностные ориентации русско-еврейской литературы были полностью подчинены официальной идеологии. Действие разворачивается в Харькове, в большом доме, заселенном евреями. Жильцов объединяет боязнь революционных перемен, страх перед «орущей» толпой, размахивающей флагами «не трехцветными и не еврейскими бело-голубыми, а одного сплошного цвета» (то есть красными). Отсутствие обличительного пафоса при изображении «старого» еврейского мира и энтузиазма в связи с установлением советской власти заметно отличало молодого автора от русско-еврейских писателей 2-й половины 1930-х гг. Не соответствовало официальному и позитивное отношение молодого Меттера к языку иврит, гонения на который начались вскоре после революции и завершились окончательным запретом его преподавания в 1919 г. У Меттера преподаватель иврита и древней истории евреев представлен как любимый учитель еврейских мальчиков. Значительное место в повести отведено проблеме антисемитизма. Автор показывает разные типы реакции евреев на национальные притеснения: покорное терпение, стремление избавиться от характерных черт, вызывающих неприязнь, попытки смягчить сердце антисемита, активное противодействие. Дореволюционное детство героя повести Меттера представляется вовсе не безрадостным, а советское будущее — сомнительным. В 1941–42 гг., находясь в осажденном Ленинграде, Меттер работал в радиокомитете. В соавторстве с Л. Левиным Меттер написал пьесы о рядовых участниках войны: «Наш корреспондент» (1942), «Северное сияние» (1943), «Новое время» (1948). В послевоенные годы в соавторстве с А. Хазиным (1912–76) Меттер писал фельетоны и скетчи для артистов ленинградской эстрады. Меттер — автор многих повестей и рассказов («Разлука», 1940; «Товарищи», 1952; «Учитель», 1954; «Первый урок», 1956; «Встреча», 1957; «Обида», 1960; «По совести», 1965; «Люди», 1968; «Разные судьбы», 1973; «Пути житейские», 1974; «Среди людей», 1979; «Свидание», 1982; «Будни», 1987; «Не порастет быльем», 1989, и др.) о воспитании, о жизни учителей, о психологии и быте жителей поселков городского типа. Большой популярностью пользовались повести и рассказы Меттера о милиции, в которых главным были не событийность и острота сюжета, а раскрытие человеческих характеров в драматических ситуациях. По рассказам «Сухарь» и «Алексей Иванович» поставлен кинофильм «Это случилось в милиции» (1963), а по повести «Мухтар» (первое название «Мурат», 1960) — фильм «Ко мне, Мухтар» (1964). Самым значительным произведением в творчестве Меттера стал роман «Пятый угол» (написан в 1958–66 гг., опубликован в 1989 г.). Роман был переведен на семь языков и отмечен престижной премией «Гринцане Кавур» в Италии в 1992 г. как лучшее художественное произведение иностранной литературы. История жизни героя романа в период с конца 1920-х до конца 1940-х гг. показана в неразрывной связи с судьбой его поколения. Заглавие книги символично: на тюремно-лагерном жаргоне «пятый угол» означает жестокое избиение. С «пятым углом» ассоциируется сталинская система с ее репрессиями, обожествлением тирана, все видящего и слышащего «глазами и ушами доносчиков». Заглавие книги имеет и дополнительное толкование: «пятый угол» — это еще и участь евреев, тех, кто помечен «пятым пунктом». Роль этого пункта в судьбе советских евреев писатель сравнивает с крестами, начертанными мелом на домах гугенотов накануне Варфоломеевской ночи. Если в первой повести Меттера опасность для юного героя и его соплеменников представлял бытовой антисемитизм, то в «Пятом угле» она исходит от государственной системы, порождающей и усиливающей бытовой антисемитизм. В романе отчетливо выражена двойственность национального мироощущения писателя, сформулированная им в «Поселковых заметках»: «Я пишу на русском языке, влюблен в русскую литературу, живу судьбой горемычной России — ни одна ее беда не обошла меня стороной. Но я еврей. Моя душа двустрадальна. Я русский еврей». Повесть Меттера «Родословная» (1992) — своеобразный итог эволюции национального самосознания в перестроечные и постсоветские годы. Тот же биографический материал, что в повести «Конец детства», осмыслен с позиции иного социально-исторического и национального опыта. Меттер трепетно собирает осколки воспоминаний о своих предках, правда, не заботясь о точности изображения еврейских обычаев и традиций. Как и у Б. Ямпольского, у Меттера идеализация исчезнувшего еврейского мира стала следствием острой неудовлетворенности национальным настоящим. Всю жизнь он чурался официальности. Не имел должностей, званий и наград. Не заседал в президиумах съездов и собраний. Он умирал от голода в блокадном Ленинграде — и выжил, может быть, благодаря тому, что бок о бок с ним на радио работали такие люди, как Ольга Берггольц, Михаил Зощенко. Его дважды пытались загнать в капкан "органы" — и оба раза он сумел отбиться, сохранить свою совесть и, значит, право писать. Доносов было предостаточно. Но ему каким-то чудом удалось избежать ареста, возможно, отчасти помогла репутация "милицейского" писателя. Ему в полной мере довелось испытать участь писателя с неудобной фамилией, именем, отчеством и несмываемым "пятым пунктом". Он научился переступать через мерзости, если они касались только его самого: снятые выступления, изматывающая волокита с публикацией книг, с утверждением сценариев, отмененные зарубежные поездки. В "Поселковых заметках" он говорил читателю: "Я пишу на русском языке, думаю по-русски, живу судьбою народа моей страны, ни одно горе и не одна радость его не обошли меня стороной. Но я — еврей, душа моя двустрадальна." Ему довелось выступать свидетелем защиты на процессе Иосифа Бродского, издевательски приговоренного к ссылке за тунеядство. И присутствовать на суде, где его мать, пожелавшая получить вдовью пенсию, не смогла доказать, что является женою своего покойного мужа и матерью четырех детей: брачное свидетельство, заверенное дореволюционным казенным раввином, судья не посчитал доказательным. Всю эту классику советского правосудия писатель запечатлел не только с разящей откровенностью, но с глубокой болью за свою страну. Чем он никогда не был обделен — это читательской любовью. Каждое издание Меттера преодолев бесконечное множество рогаток, напором читательских заявок выходило тиражом сто — сто пятьдесят тысяч и уж во всяком случае, не меньше тридцати тысяч. И разлеталось в считанные дни. Книги Меттера переводились на итальянский, испанский, немецкий, английский, польский, венгерский и другие языки и везде недолго лежали на прилавках. В Италии он получил премию имени президента Гринцане Кавура (1992) за лучшее произведение иностранного писателя. Тогда в Италии вышел (1994) богатый альбом, где портрет Меттера был помещен рядом с портретами великих деятелей искусства конца ХХ века: Феллини, Анной Маньяни, Де Сика, Моравиа. Кроме читателей у него были миллионы зрителей самого разного возраста; лучший его фильм "Ко мне, Мухтар!" не стареет от бесчисленных показов. Меттер не был наделен ни уступчивостью, ни всепрощением, его прямоты и бескомпромиссности побаивались, его нравственный авторитет был очень высоким. Нам посчастливилось: мы дружили домами около сорока лет, хотя наш дом был на поколение младше. Наши дети и внуки воспитывались "под сенью Меттеров". "Дом Меттеров" — двуединый, ленинградский и сосновский (дача на Карельском перешейке), в последнем они жили большую часть года. Хозяин дома, Израиль Моисеевич, и его хозяйка, балерина Ксения Михайловна Златковская, составляли нерасторжимое единство. Когда мы с нею познакомились, Ксения Михайловна уже вышла на пенсию в звании заслуженной артистки. Но иногда играла королев — самую почетную и несложную роль в балете (так она, во всяком случае, говорила). За пределами сцены она, казалось, умеет все на свете: водить машину, делать вино, варенья и соленья, ловить рыбу, изготавливать эту самую рыбу в жареном, тушеном и отварном виде, выращивать землянику и клубнику, цветы и всякие овощи. Но, пожалуй, особенно хорошо она умела слушать. И для Израиля Моисеевича была первым слушателем. Не критиком, а именно слушателем. Меттер начал писать рано, в средних классах школы. Дело это вполне обычное, в таком возрасте начинают многие. Необычно другое: именно тогда определился его стиль. Вот как это произошло, если судить по тексту повести "Пятый угол": "Софья Львовна, учительница русского языка в той школе, где я учился, вызвала мою мать. — Скажите, пожалуйста, — спросила Софья Львовна, — ваш мальчик живет дома в нормальных условиях? — По-моему, в нормальных, — ответила моя мать. — Вы не замечали за ним никаких странностей? — Ничего такого особенного, — сказала мама. — Он не очень любит мыть ноги перед сном, но я его заставляю. — Вы его бьете? — В буквальном смысле — нет. Случается, конечно, ущипнуть ребенка. Он что-нибудь натворил в гимназии? — Видите ли, сказала Софья Львовна, — ваш сын пишет очень грустные сочинения. В прошлый раз классу была задана тема: "Как я провел лето": — Это лето мы провели в Покатиловке, — сказала мама. — С продуктами там было неважно. — Он не жалуется на питание, — сказала Софья Львовна. — Он вообще ни на что не жалуется. Он веселый мальчик. Но его сочинения носят какой-то грустный характер, необычный для этого возраста. Мама хотела выручить меня. Она сказала: — Может быть у него глисты? Я постараюсь проследить. Глистов у меня не было. Почему я заполнял ученические тетрадки печальными выдумками — неизвестно." В быту Меттер, если хотел, мог уморить собеседника со смеху. Но поразительно, что писателя-юмориста из него не получалось. Хотя крайняя необходимость была. Во время войны в Радиокомитете он должен был давать три раза в неделю фельетоны о Гитлере и Геббельсе. Редактор запирал его в комнате, чтобы заставить написать смешно. "Среди мук, испытанных в блокаду, — признавался он. — эта мука — писать смешно — доводила меня до слез." Правда, после войны скетчи, фельетоны для "трепа", для писательских "капустников" Меттер писал блистательно. Но не печатал. Несколько лет был эстрадным конферансье — разъездным фельетонистом. В искрометных словесных опытах (они хорошо видны в письмах) рождалось иное искусство. С 50-х годов он начал публиковать свои рассказы, правда, едва замечаемые критикой, но не безразличные для читателя. А с 60-х годов его рассказы появляются в "Новом мире" Александра Твардовского. Любопытно, что рецензенты, если и замечали Меттера, то укоряли его за мелкотемье. Это было сделать тем легче, что сам автор, что называется, "подставлялся". В повести "Мухтар" (1960) над его героем — проводником служебной собаки Глазычевым и собакой посмеиваются: "Они с Глазычевым ударяют по частному сектору: одних подштанников на тыщу рублей гражданам вернули. — Глазычев добродушно улыбался в ответ, и только однажды, возвратясь как-то особенно усталым после трудного суточного дежурства, зло огрызнулся: — Мне портки какого-нибудь работяги не менее дороги, чем десять тысяч государственных денег! Фильм, поставленный по "Мухтару" стоил Меттеру много крови. "Резали" сценарий и ленту, автор в отчаянии отказывался от экранизации. А эта реплика Глазычева была сочтена крамольной и ликвидирована. Но чудо искусства все-таки произошло. Видимо, был в повести заряд таланта, искренности и смелости, с которым цензура ничего не могла сделать. Глазычева сыграл Юрий Никулин, сыграл гениально, с поразительной естественностью. Живет повесть, живет фильм. И становится все яснее, что если бы "портки какого-нибудь работяги" стали "державным интересом", то жить в России можно было бы куда достойнее. Вот эта немудреная деталь кажется мне одним из секретов художника. Конечно, не только тем силен "Ко мне, Мухтар". Фильм также несёт в себе мысль, что и повседневность может быть значительна, перечеркивая преимущество "великих" человеческих тем над "малыми". Меттер и Никулин были в этом единомышленниками — и это одна из причин, почему они в работе над фильмом так подружились. Скупо расходует Меттер эмоции. Вот он повествует в рассказе "Радио", как в парадном зале Ленинградского дома писателей на улице Маяковского собрали всех "инженеров человеческих душ" (ненавистное Меттеру выражение) слушать выступление Сталина на собрании избирателей. Выступление транслировалось из Москвы. На сцене одиноко стоял огромный радиоприемник. Вокруг него метались секретарь писательского союза и радиотехник. Приемник хрипел и произносил непонятные слова. Наладить его не удалось. И писатели, сохраняя святую серьезность на лицах, слушали белиберду. А потом столь же набожно присоединились к аплодисментам. Чего тут больше — страшного или смешного — трудно определить. Уровень дрессировки, до которого собаку, пожалуй, не довести. Нередко у Меттера ироническая нота обозначает ту грань, что отделяет обыденное описание жизни от издевательства. В рассказе "Мать" этим привкусом отмечена история старшего сына старухи, у которого она поселилась после того, как младшего арестовали. "Можете вы понять, что я в поселке фигура? Народ в любой момент может спросить с меня. Я должен быть перед ним чистый, как стеклышко." Имеется в виду, что "народ" придет спрашивать не за то, что они, старший сын и невестка, морят мать голодом, что попрекают её каждым куском, что спит она на прохудившейся раскладушке. "Народ" придет спрашивать за то, что мать зарабатывает деньги на дорогу в колонию к младшему сыну: "Ваше поведение компроментирует меня" — вот какие слова знает старший сын. "Плакать старуха устала. Держало ее на поверхности жизни сознание, что она может сгодиться Славику, когда он выйдет на волю". Есть в металлургии такое слово "присадка" — добавка в сплав какого-то благородного элемента для повышения качества металла. Вот такая "интонационная" примесь есть у Меттера почти в каждом рассказе. От этого рассказ не делается смешным. Но помогает видеть в жизни дальше, больше и более милосердными глазами. Стала уже легендой история о том, как он — единственный! — аплодировал "в обморочной тишине" писательского собрания рыцарской речи М.М.Зощенко. "Более тридцати лет не возникало у меня охоты рассказывать об этом писательском собрании, — писал Меттер. — Не вспоминал о нем потому, что опасался выглядеть уж слишком нескромно-прозорливым: вот, дескать, один-единственный отважился — и угадал. А ведь, по правде, ничуть не отважился. Вполне вероятно, что если бы мне загодя была известна сиротская единственность моего аплодисмента и все, что за ним для меня воспоследует, то никогда бы на него не расхрабрился." Написать такое — "присадка" не меньшего благородства, чем сам "единственный аплодисмент". "Веселый мальчик" до самого конца не разучился соединять смех и трагедию. Оглядывая свои обглоданные страшной болезнью руки и ноги, он усмехался: "Освенцим". И добавлял: "Ну, давайте поспешим, пока две обаятельные барышни не сделали меня идиотом (барышни в голубых халатах приходили вдвоем из хосписа делать инъекции). И до уколов он диктовал и диктовал свою последнюю статью для журнала "Знамя". Марк Качурин (Из журнала "Вестник") Израиль Моисеевич МЕТТЕР