Елена Трубецкова

история, не что иное, как связный рассказ родового хронического безумия» [223].

До какой степени должен (и должен ли?) врач сострадать больному? С одной стороны, необходима полная объективная картина, составить которую можно только при условии «внешнего», остраненного взгляда. С другой — человек, не «часовой механизм», «каждый новый больной представляет собою новую, неповторяющуюся болезнь, чрезвычайно сложную и запутанную

концепцию Сергея и Ольги Гончаровых о трех составляющих архетип врача в русской культуре: «волхва», связанного с магией, «лечьца-монаха», обладающего даром врачевания, данным Богом, и светского врача

его смерть, как и смерть ребенка в «Чевенгуре» и Насти в «Котловане», становится показателем несовершенства существующего мира, ставит под сомнение достижение великой цели героя.

Мишель Фуко писал, что медицина, обладая знанием, недоступным обычному человеку, получает власть над ним:

особую роль латыни, которая является одним из средств защиты врачебного сообщества, а одновременно и кодом общения

ретерпевший же до конца спасется“. В этом, как ни странно, заключается антитеза пыткам. Боль — это мука, с другой стороны — это сигнальная система. Давая анестезию больному на операционном столе, мы отключаем его сигнальную систему: она нам не нужна, и так все ясно. Снимаем муку. Если же мука не снимается, остается только терпение, переход к другим сигналам, к святому слову»

Эстетическая функция болезни, изменяющей восприятие мира

Болезнь разрушает привычную перспективу, выстраивает свою «геометрию»

выздоравливает в некую иную „геометрию“ и в изменившийся мир, где важнее всего, что изменилась и „она сама“.