Светлана Алексиевич

Нам всем казалось, что после войны, после такого моря слез будет прекрасная жизнь. Красивая. После Победы… После этого дня… Нам казалось, что все люди будут очень добрые, будут только любить друг друга. Все станут братьями и сестрами. Как мы ждали этот день…

И не сразу… Не сразу у нас получилось. Не женское это дело — ненавидеть и убивать. Не наше… Надо было себя убеждать. Уговаривать…

Знаете, какая в войну была у нас всех мысль? Мы мечтали: “Вот, ребята, дожить бы… Какие это будут счастливые люди после войны! Какая счастливая, какая красивая наступит жизнь. Люди, которые пережили столько, они будут друг друга жалеть. Любить. Это будут другие люди”. Мы не сомневались в этом. Ни на капельку.

Моя ты бриллиантовая…. Люди по-прежнему ненавидят друг друга. Опять убивают. Это самое мне непонятное… И кто это? Мы… Мы это…

Жизнь! Выбрали красивую жизнь. Никто не хотел красиво умирать, все хотели красиво жить. Другое дело, что пряников на всех не хватило…»

Мы — метафизики… Живем не на земле, а в мечтах, в разговорах. В словах… К обыденной жизни нам надо нечто прибавить, чтобы ее понять. Даже рядом со смертью…

О чем мы мечтали? Первое, конечно, – победить, второе – остаться живыми. Одна – “Кончится война, и я нарожаю кучу детей”, другая – “Я поступлю в институт”, а кто-то – “А я из парикмахерской не буду вылезать. Стану красиво наряжаться, за собой смотреть”. Или: “Куплю красивые духи. Шарфик куплю и брошечку”.

«Жалко, что красивая я была только на войне… Там прошли мои лучшие годы. Сгорели. Потом я быстро состарилась…» (Анна Галай, автоматчица).

Он нам говорил, что на войне требуются солдаты и только солдаты. Нужен был солдат… А хотелось быть еще красивой…

Я до Берлина с армией дошла…
Вернулась в свою деревню с двумя орденами Славы и медалями. Пожила три дня, а на четвертый раненько мама поднимает меня с постели, пока все спят: “Доченька, я тебе собрала узелок. Уходи… Уходи… У тебя еще две младших сестры растут. Кто их замуж возьмет? Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами…”.
Не трогайте мою душу. Напишите, как другие, о моих наградах…»

Мы в восемнадцать-двадцать лет ушли на фронт, а вернулись в двадцать — двадцать четыре. Сначала радость, а потом страшно: а что мы будем делать на гражданке? Страх перед мирной жизнью… Подружки институты успели окончить, а кто мы? Ни к чему не приспособленные, без специальности. Все, что знаем — война, все, что умеем, — война. Хотелось скорее отделаться от войны. Из шинели быстренько сшила себе пальто, пуговицы перешила. На базаре продала кирзовые сапоги и купила туфельки. Надела первый раз платье, слезами обливалась. Сама себя в зеркале не узнала, мы же четыре года — в брюках. Кому я могла сказать, что я раненая, контуженая. Попробуй скажи, а кто тебя потом на работу примет, кто замуж возьмет? Мы молчали, как рыбы. Никому не признавались, что воевали на фронте. Так между собой связь держали, переписывались. Это потом чествовать нас стали, через тридцать лет… Приглашать на встречи… А первое время мы таились, даже награды не носили. Мужчины носили, а женщины нет. Мужчины — победители, герои, женихи, у них была война, а на нас смотрели совсем другими глазами. Совсем другими… У нас, скажу я вам, забрали победу. Тихонько выменяли ее на обычное женское счастье. Победу с нами не разделили. И было обидно… Непонятно… Потому что на фронте мужчины относились к нам изумительно, всегда оберегали, я не встречала в мирной жизни, чтобы они так относились к женщинам. Когда отступали, ляжем отдохнуть — земля голая, они сами останутся в гимнастерках, а нам отдадут свои шинели: “Девчонок… Девочек надо укрыть…”. Найдут где-то кусочек ваты, бинта: “На, возьми, тебе пригодится…”. Сухарик последний поделят. Кроме добра, кроме тепла мы ничего другого на войне не видели. Не знали. А после вой­ны? Я молчу… Молчу… Что мешает нам вспоминать? Непереносимость воспоминаний…